«Учёба требовала большого погружения. Нам едва хватало времени, чтобы выполнить программу, и современное искусство существовало где-то параллельно, мы с ним не пересекались. И история искусства в институте прекрасно преподаётся до двадцатого века. А потом возникает молчание. Появляется какой-то разрыв, как пропасть, которую надо стараться не замечать, притягивать старое к новому. Ясно, что нет предела совершенству, и всё время надо делать наброски, зарисовки, какие-то этюды писать, просто чтобы не потерять сноровку, умение. Неясно, как это применить к тому, что тебя действительно окружает. Дело было даже не в том, чтобы какой-нибудь венецианский кувшин в натюрморте заменить на мобильник, это была бы чисто вещественная подмена. А было какое-то несоответствие в том, как ты едешь до института, как ты едешь обратно и живёшь после института, какие фильмы ты смотришь и какую музыку ты слушаешь – и что ты делаешь в институте. Для меня этот диссонанс уже существовал»